СТАТЬИ, ЭССЕ,
предисловия
Концептуализм: чтение и понимание
(1989)
|
Журнал "Даугава",
|
Гибок язык человека — речей для него изобильно
Всяких: поле для слов и сюда и туда беспредельно.
Что человеку измолвишь, то от него и услышишь.
Гомер, Илиада, XX, 248—250, Гнедич
«Концептуализм»* как система письма и поведения происходит из известной атмосферы иронии, отрицательности, «анти-мирности», неконформности 60-х годов, растет и развивается в атмосфере релятивизма и скептицизма, ученой и, особенно, неученой софистики 70-х годов и переходит в наши бурные, часто на поверхности, годы… Будучи открытой, внутренне многомерной и развивающейся системой он, однако, неподводим под какое-нибудь одно «исповедание» или направление мысли. Тем более невозможно определить его просто как некую систему «канализаций, отводящую культурный мусор и хлам», как это делает М. Эпштейн*. Для этого надо было бы либо отбросить большую часть «концептуалистских» текстов, либо ограничиться только поверхностным их прочтением. И уж совсем наивно сводить концептуализм к чему-то вроде эпатажа или «зубоскальства», как это делают иные «критики». Все это, несомненно, есть в концептуализме, но лишь как его моменты.
* О времени появления в нашей культуре этого «стилевого течения» можно прочитать в статьях М. Н. Эпштейна. Некоторые выводы этих работ, касающиеся концептуализма, слишком однозначны и спорны. В размышлениях М. Эпштейна о происхождении названия «концептуализм» смешение философских понятий концептуализм и номинализм, хотя бы и в применении к «концептуализму», представляется неверным. Вопрос о соотношении и влияниях отечественной концептуальной традиции и западного концептуального искусства здесь приходится оставить в стороне.
Концептуализм можно рассматривать с разных точек зрения, с разных сторон: со стороны конструктивной, со стороны тематической, со стороны мировоззренческой. Можно рассматривать его традиции — прямые и непрямые, можно акцентировать нетрадиционность. Можно рассмотреть отдельные проблемы, ставящиеся и в порядке эксперимента решаемые в концептуализме. Например, проблему автора, проблему героя, проблему личности (или безличности).
Я здесь сосредоточусь главным образом на стороне конструктивной, рассмотрю некоторые основные посылки и принципы концептуализма, так или иначе относящиеся к проблеме чтения и понимания «концептуальных» текстов.
Пожалуй, что разгадка парадоксальных усилий, устремлений, проявлений и творений концептуализма как системы кроется в его пограничности в культуре, то есть пребывании на краю, на границе культурных сфер, культурных традиций и т. п. Эта пограничность была принята им на себя как миссия, как крест и пронесена через все коллизии нашей культуры 60—70-х годов. Это принятие и перенос можно обозначать по-разному. Можно говорить об этом как о некотором «отказе», отрицании, отстранении, можно как о своего рода духовном «путешествии», «странствии», «переходе», можно как о пути, испытании, инициации. Так или иначе, речь всегда пойдет о поиске и становлении какого-то нового качества, нового измерения нашей культуры, в котором участвовал и которое отражал (пусть и негативно) концептуализм. На философском языке это можно определить как выход из самотождества и становление иным.
Пограничностью объясняется и необычная или сверхобычная творческая активность концептуализма, созданное им огромное количество текстов, циклов, книг, каталогов и т. п.
Расположившись на границе и не признавая ограничений, все озирая и ко всему устремляясь, он пытается все исследовать и обо всем сказать, все запечатлеть и все развенчать, во все вникнуть и от всего отстраниться.
Будучи всепорождающей и всепоглощающей границей, он стремится все выделить, обнажить и все объять, охватить, все различить, разграничить и все связать, соединить.
Граница различающая и связующая пролегает в концептуализме везде между эстетическим и этическим, эстетическим и познавательным, познавательным и этическим, между знаковым и незнаковым вообще, между литературой и жизнью вообще.
Подобную парадоксальную разграниченность и проницаемость различных сфер демонстрирует, например, Д. Пригов. Одна из его статей называется «Как вернуться в литературу, оставаясь в ней, но выйдя из нее сухим».
Пограничностью же объясняется такой важнейший конституирующий для концептуализма момент, как сосредоточенность на языке, на способе выражения. Язык здесь заключает в себе все возможные выражения о Мире, и в этом смысле, для концептуализма все есть язык, а язык есть все. Мир рассматривается как некоторого рода Текст, а Текст — как Мир. Все в мире сказывается через язык и все исчезает в языке, на границе языка, молчит за ним. Так появляется потребность освоения языковых пространств:
«Важно принять как должное, что языковое пространство не должно быть незаселенным, неосвоенным», – читаем у Л. Рубинштейна Отсюда же и возможность проецирования языка на мир: «… мыслимым счастливым свершением моей суетливой и поспешной жизни были бы одна-две, застрявшие в чьих-то головах нехитрые грамматические изобретения... » – читаем в предуведомлении у Д. Пригова.
Еще одно следствие пограничности и важная предпосылка концептуалистского отношения к миру — это парадоксальное отсутствие в текстах «я» автора, как бы отсутствие субъекта, создавшего концептуальный текст. Это своего рода присутствие в отсутствии. Пребывание в языке, точнее на границе языка оказывается, по определению Л. Витгенштейна, «методом изоляции субъекта». «Субъект не принадлежит миру — — но он есть граница мира», — пишет Л. Витгенштейн в своем «Трактате»*.
* Здесь можно заметить, что кроме прочего концептуализмом как системой иллюстрируется и утверждается идея парадоксальности «я», а именно авторский субъект в концептуализме не существует как ряд отдельных событий или атомарных высказываний, но является лишь как постоянно обнимающее собою и устремляющее усилие, собирающее эти отдельные акты, поступки, высказывания в осмысленное целое. И это есть творчество жизни, Путь...
Переходя от посылок к принципам, в первую очередь следует сказать о релятивности концептуалистских построений. Концептуальный Мир-Текст или Текст-Мир принципиально двусмыслен, двузначен, двуобращен. Подходя к нему с однозначными определениями, мы всегда будем – как это происходит, скажем, у М. Эпштейна – грешить против «закона», который, по его же выражению, «признает над собой это стилевое течение». Тут все зависит от онтологической посылки интерпретирующего.
Так, выделяя в концептуализме момент аналитичности, обнажения, разрушения — мы получаем концептуализм как «поэтику голых понятий, схем, стереотипов, самодовлеющих знаков» (М. Эпштейн), т. е. увидим лишь интерпретации, обращенные в прошлое.
Выделив же моменты синтетичности, конструктивности, событийности — мы получим уже нечто иное, некое проникновенное уразумение, обращение к тому, что «первичней и выше всяких умалений», то есть найдем здесь уже интерпретации, обращенные в будущее.
Важнейшим принципом или способом существования в творчестве является для концептуализма эксперимент. Он распространяется на все сферы, захватываемые концептуализмом, и осуществляется по обе стороны границы. В сфере знаковой это бесчисленные смены объектов и углов зрения на предмет, бесконечно уточняемые «снятия» и исследования его. Это непрерывное создание и пересоздание разнообразных «возможных миров» – формул, конструкций, предложений и т. п. Вообще вся концептуалистская продукция может рассматриваться как непрерывный эксперимент по формализации, перестраиванию и конструированию огромного числа всевозможных мнений, оценок, состояний, их именованию, сопоставлению, уточнению, каталогизации и т. п.
Отказ от «я», о котором уже шла речь, – является для концептуализма и принципом «письма». Конструктивный смысл такого отказа, такого «устранения субъекта» в обретении свободы для аналитического отношения к предмету. Это своего рода «эпическое» отношение к бытию, позволяющее сохранить чистоту взгляда. Иногда оно предстает как античное скептическое «эпохе» (греч. остановка, прекращение, воздержание от суждения), то есть состояние ума, «при котором мы ничего не утверждаем и ничего не отрицаем». Скептическое «эпохе» является, как учат скептики, в связи с «отсутствием полной достоверности в человеческом познании». «Эпохе» в современном, т.е. феноменологическом его значении, позволяет усмотреть и иной смысл устранения субъекта в концептуализме. В феноменологии такое устранение осуществляется при помощи так называемой феноменологической редукции, когда исследуемый предмет «выключается из обычных эмпирических связей» и как бы «заключается в скобки». В результате этой процедуры сознанию, как утверждается в феноменологии, «открывается сам смысл предмета». В концептуализме, где речь идет о Тексте, важен и момент конструктивности, то есть активного отношения к Тексту, его перестройка, пересоздание в определенном направлении.
Чарльз Моррис в начало своей работы «Основания теории знаков» выносит цитату из Г. Лейбница: «Никто не должен бояться, что наблюдение над знаками уведет нас от вещей; напротив, оно приводит нас к сущности вещей».
Как же в концептуализме мы приходим к сущности вещей, или напротив — к не-сущности, пустотности, отсутствию?
Естественно, что для чтения концептуалистских текстов так же важна установка на «концептуальность», то есть на непрямое, неоднозначное понимание, как, например, при чтении символистской поэзии важно знать, что это не какая-то другая поэтическая система, а именно символизм. Кроме этого, концептуализм внутренне неоднороден и в общем массиве его продукции, оговорив условности можно выделить три группы текстов*.
* Выделение здесь логическое, структурное, а не по времени создания, ибо и раньше и позже могут появляться тексты, которые можно отнести к различным группам. Кроме того, оговорка условности касается и множества всяких промежуточных и, так сказать, «нестандартных» текстов. Да и вообще, трудно вписать что-либо в схему без остатка.
Попробую показать это на примере «концептуализма» Д. Пригова, точнее, на его малых текстах. Текстов этих огромное количество, они пронумерованы и собраны в книги. Диковинное это собрание напоминает «Вертоград многоцветный» Симеона Полоцкого*.
* Здесь можно отметить, что при наличии общей функции в культуре, – опосредование, – эти поэтические системы принципиально разнонаправленны. Так, у Симеона Полоцкого вещь, в конце концов, только форма, знак, «иероглифик» истины, сущей вне Мира. В «Вертограде» же Д. Пригова, напротив, знак, конструкция в конечном счете стремится быть, становится «вещью» в Мире. Здесь появляются различия в наиболее общих доминирующих устремлениях двух культур. В первом случае — к формализации, во втором — к экзистенции.
Итак, первая группа текстов. Это, как правило, наиболее ранние по времени создания тексты. Рефлексии подвергаются лишь формальные отношения между знаками. В этих текстах так или иначе уясняются формальные возможности языка, обыгрываются различные языковые стереотипы, устойчивые формулы, «крылатые» выражения, омонимия языка и т. п. Например:
И даже эта птица козодой,
Что доит коз на утренней заре,
Не знает отчего так на заре,
Так смертельно пахнет резедой.
И даже эта птица воробей,
Что бьет воров на утренней заре,
Не знает отчего так на заре,
Так опасность чувствуется слабей.
И даже эта травка зверобой,
Что бьет зверей на утренней заре,
Не знает отчего так на заре,
Так нету больше силы властвовавать
собой.
В этих текстах возможны извлечения различных простых эффектов из перегруппировок, разбиений, столкновений, необычных соединений, удвоений знаков и т. п., то есть это лишь новые комбинации «старых» возможностей. Другими словами, это формальный эксперимент с языком. Поверхностная и глубинная структуры языка здесь еще очень слабо или почти не различаются. Нет еще достаточно напряженного «остранения» от языкового знака. Здесь можно еще говорить об элементах пародии, иронии и т. п., которые потом исчезают из концептуалистских текстов. Это как бы опробование возможностей языка в определенном направлении, обнаружение формальных приемов для будущей аналитической работы. Все находки здесь случайны, но найденное так или иначе входит потом в языковую практику.
Эту группу текстов я назвал бы — «языковые игры».
Вторая группа — довольно обширный массив текстов, которые уже несомненно можно считать концептуальными. Здесь последовательно проводится принцип «остранения», «очуждения» от знака или, как выражается Д. Пригов, «невлипания в язык». Из наличного Текста (Текст-Мир), описывающего и определенным образом кодирующего Мир, аналитически выделяются, вычленяются некоторые фрагменты и, формально преобразованные в определенном направлении (схематизация, сгущение, гиперболизация и т. п.), являются нам для обозрения. Это как бы отслоение знака от реальности, снятие слепка с реальности и его исследование, рассматривание.
Фуражку-мундир одевает
И в зеркало долго глядит
Свой образ в себя он впивает
и рушится зеркало в прах
И он на прозрачных ногах
Проходит как слон двухголовый
От площади, скажем, Свердлова
До темной подземной реки
Перед нами некий «анти-эпос». Подобные «идеализации» по видимости лишены оценочного отношения и даны как бы совершенно объективно, но сконструированы они таким образом, что происходит явное снижение представленного, разрушение соответствующих схематизмов и стереотипов мышления и, таким образом, как бы их изъятие или отпадение от осмысленной картины мира. Вот еще, уже цитировавшийся однажды текст:
Течет красавица-Ока
Среди красавицы-Калуги
Народ-красавец ноги-руки
Под солнцем греет здесь с утра
Днем на работу он уходит
К красавцу черному станку,
А к вечеру опять приходит
Жить на красавицу-Оку
И это есть, быть может, кстати
Та красота, что через год
Иль через два, но в результате
Всю землю красотой спасет.
Если в предыдущем тексте мы лицезрели обнажение пустоты и бессмысленности механического деяния, то здесь перед нами уже формальность и механистичность представлений, обнажение разрыва между идеей и ее конкретным воплощением.
Важно, что за подобными механическими деяниями, воплощениями и представлениями раскрывается еще и некий порождающий механизм, некая безликая механическая сила, которая чудовищна и слепа и потому порождения ее – это «анти-» и «лже-порождения» ...
Можно заметить также, что в мире, описанном этой группой текстов, происходит как бы фиксация некоторой границы, некоего предела развития определенной, закрепленной в языке системы смысла, системы, дошедшей до пустого схематизма и нулевых содержаний.
Таким образом, цель подобных аналитических «концептов» – это критика бессубъектного и бессодержательного мира. Результатом же оказывается «блокирование коммуникации» с одиозной системой смыслов и представлений.
В целом эту группу текстов я назвал бы — «схематизмы» или «механический мир».
Третья группа текстов — это, главным образом, тексты уже последних лет. Здесь язык описания, усложняясь, обретает еще одно измерение. И если для второй группы текстов своеобразным заданием являлось обнажение идеальных конструкций и порождающих механизмов, т. е. некоторое аналитическое преобразование исходного Текста, то для третьей группы главным оказывается уже конструирование различных возможных высказываний о мире и, таким образом, своеобразное достраивание исходного Текста. Другими словами, если для предыдущей группы текстов реальность оказывалась порождением неких идеальных языковых структур, то здесь уже сами структуры рассматриваются как порождение реальности. Этот мир уже не только объектен, но и субъектен, в нем появляется субъект речи и его мнения о мире. Субъект в данном случае, конечно, только возможная, конструируемая, так сказать, «концептуальная» личность.
Ведь вот, мы русского мороза
Ни на кого не пожалели
Ни на поляков, ни французов
И ни на немцев, в самом деле
Иди же Рейган, наш магнолиевый
Наш гиацинтовый и нежный
Иди в объятия наши нежные
Без боли, нежно успокоим
Еще благодарен будешь
Эти высказывания о мире могут быть самых различных регистров, моделирующие самые разнообразные отношения в мире мнений: от совершенно пустых или «фиктивных» высказываний, «псевдо-высказываний» и «лже-мнений» до хитроумных и неоднозначных «конструкций», релятивных суждений.
Вот что-то разочаровался
В ракетно-ядерной войне —
Бездушно как-то, не по мне
Когда б взамен очаровался
Уютным чем-нибудь и чинным
как, скажем, в той же Кампучии —
Не могу
Не дано
В глобальных масштабах уже
только мыслю и чувствую
Таким образом, своеобразным заданием этой группы текстов является не только «аннигиляция» или снижение значимости «лже-мнений», то есть их изъятие из Мира, но и неявное внесение разнообразных мнений в Мир, за счет двусмысленности, релятивности высказываний, как бы «контрабандой». Здесь, видимо, можно говорить о масках и об авторских самопорождениях, «проговорках».
Когда здесь немец пер на нас
И гибли лучшие из нас
В Бразилии какой сидела
Вроде меня какая сука
И говорила: Что за мука!
Стих не выходит! — эко дело:
Стих у нее не выходит
У суки
Опомнись! открой глаза свои, гноем заплывшие! — вон,
война между Ираном и Ираком пятый год длится!
Тысячи безумцев гибнут безвозвратно или через подвиг свой
святой прямо в рай гуриеобильный колоннами шествуют!
а ты — стих не выходит, сука!
В целом эту группу текстов можно назвать — «предложения», или «мир мнений»*.
* Здесь, кажется, уместно сделать добавление и сказать, что по аналогии с выделенными тремя группами концептуальных текстов, можно говорить и о трех возможных уровнях понимания этих текстов. Первый уровень — прямое или наивное понимание — это, так сказать, для «профанов». Второй уровень — аналитическое — это для «умных». Третий же, скажем так, для «неумных» или «не-для умных». Интересно, что последние, кажется, скорее договорятся с первыми, чем с «очень умными».
Если концептуализм Д. Пригова это, несомненно, «этический» вариант концептуализма, то у Л. Рубинштейна, по преимуществу, его «гностический» вариант. Данное различие в одном из своих выступлений метафорически определил Д. Пригов, как различие между «устремлением в небожители» у Л. Рубинштейна и «нисхождением небожителей в мир» у него самого. Можно почему-либо спорить с таким именно определением, разграничением, но различие действительно есть. Не замечая этого важного различия, М. Эпштейн определяет «концептуальную» систему Л. Рубинштейна лишь как «более жесткую версию концептуализма». Отсюда у него и другие натяжки. По-прежнему оказывается удобным понимать языковую работу концептуализма лишь как критику схематизмов и обнажение стереотипии языка, не замечая, и, таким образом, отбрасывая его конструктивность, поисковость, стремление овладеть новым смысловым пространством, построить альтернативные «возможные миры».
* Здесь я вновь упоминаю статьи М. Эпштейна, ибо он чуть ли не единственный у нас официальный толкователь концептуализма.
Вот уже цитированный М. Эпштейном цикл Л. Рубинштейна «Всюду жизнь»:
— Жизнь дается человеку не спеша.
Он ее не замечает, но живет. . .
— Так. . .
— Жизнь дается человеку, чуть дыша.
Все зависит, какова его душа. . .
— Стоп!
— Господа, между прочим чай стынет. . .
— Три четыре. . .
— Жизнь дается человеку на всю жизнь.
Нам всю жизнь об этом помнить надлежит. . .
— Хорошо, дальше. . .
Трудно свести смысл подобных «конструкций» лишь к играм по выявлению и нанизыванию речевых клише, к «выставлению пошлости пошлых речеобразований». Кажется, что смысл подобных нанизываний, повторов в ином, как раз в использовании «речеобразований», в использовании устойчивых формул и общих мест языка как некоего трамплина для «прыжка» из сферы вербального, рационального, аналитического мышления в сферу так называемого континуального мышления, или «недвойственного» сознания. Именно в этом конструктивная роль таких, казалось бы, малосимпатичных слов языка, как междометия, всякие модальные и служебные слова и т. п. «Три-четыре. . .», например, в русском языке так прямо и употребляется как знак некоего рубежа, порога перед прыжком или вступлением в нечто*. . . В этих текстах вовсе не отсутствует, как утверждает М. Эпштейн, а напротив, только и может появиться субъект. Ибо индивидуальное, личное только и открывается, только и может сказаться через сферу общего, сверхличного.
* Кажется, что таким же «переключателем» или «включателем» в непосредственное, в поток существования может служить и фраза в цитируемом выше тексте: « – Господа, между прочим чай стынет…»
А вот начало цикла Л. Рубинштейна «Из романтических предположений»:
— Возможно ли что-либо между прошлым и настоящим?
— Что же если не это самое.
Функция таких текстов в чем-то, пожалуй, может быть подобна функции дзенских коанов – парадоксальных вопросов, загадок, задач, не имеющих логического разрешения на уровне дискурсивного мышления. Их цель вывести практикующего с ними за пределы дискурса, включить его в сферу интуитивного усмотрения, в сферу непосредственного понимания.
Или же цикл Л. Рубинштейна: «Это интересно, или Есть из чего выбирать»:
Порочный круг — или — надо бы помочь.
Терпение и только терпение — или — только теперь
начинаем что-то понимать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Искомое настоящее — или — неужели не достаточно.
Искомое решение — или — ну что ж, будем искать.
Конструктивный смысл этих «альтернатив», конечно, не во взаимоисключении, а, кажется, напротив, в столкновении и взаимопроникновении двух пространств, двух миров — знания и мнения, которые могут пересечься в некоей «третьей точке», на границе или за пределами ее.
Так или иначе, но тексты или «конструкции» Л. Рубинштейна предлагают логику самоизменения, логику вхождения в новые смысловые пространства, субъектные миры.
Подытоживая эти краткие заметки о концептуализме, я бы еще раз подчеркнул, что смысл «концептуальных» построений не просто в обнажении или разрушении, но и в своеобразном конструировании типических структур мышления, их исследовании и «испытании» с целью последующего включения в качестве значимых, или же исключения из имеющейся концептуальной картины мира. То есть концептуализм это и, своего рода, поэтическая «верификация» – проверка истинности и достоверности наших мнений и знаний о мире, – и своеобразное поэтическое «моделирование», создание разнообразных возможных предложений, формул, конструкций, могущих стать актуальными в некоей новой модели Мира.
Если же теперь забыть на время о знаках и конструкциях и спросить: какой же Мир описал нам концептуализм, то придется вновь вернуться к понятию границы. Ибо:
Это мир парадоксальных качеств, определений, состояний — и мир антиномического мышления и бытия.
Это мир всеобщей изменчивости, текучести, неуловимости, ускользающих мгновений — и мир окостенения, отвердения, застылости, вневременности.
Это мир бесчисленных случайностей, неожиданностей, внезапностей — и мир неотвратимой закономерности, предсказуемости, повторений.
Это мир непрерывных порождений, необыкновенной новизны, оригинальности, остроты жизни — и мир вымирания, выхолащивания, пересечения, серости, пустоты.
Кажется, что концептуализм оказался здесь между Сциллой и Харибдой и, чтобы проплыть, чтобы пробиться, чтобы уцелеть между двух огней, он должен был выработать адекватную этому миру поэтику. И, кажется, он выработал ее.
Это поэтика антиномического напряжения, разведения, остраненности, противоречивости, и — это поэтика парадоксальности, двусмысленности, неочевидности.
Это поэтика раскрытия, обнажения, аналитизма и — это поэтика сокрытия, обобщения, типизации.
Это поэтика конструктивизма, жестких схем и поэтика неопределенности, наивной семантики.
Это поэтика бесчисленных возможных миров и поэтика единого связующего отношения.
Опробовав, кажется, все границы, побывал концептуализм и на границе возможного контроля, там, где является некий неуничтожимый и неконтролируемый «остаток», который никак невозможно уже ни спрятать, ни «заключить в скобки». Другими словами, практика концептуализма убеждает нас в невозможности тотального контроля, подводит к «неконцептуализируемому» и ставит перед ним, а значит, и перед проблемой Выбора. . .
Это, пожалуй, то единственное, что несомненно утвердительно в концептуализме. . .
1989